Одной из наций, которые сегодня во временном контексте наиболее плотно сохранили свои вековые традиции, обычаи, культуру, язык и творчество, являются цыгане. Сегодняшних цыган ни в коем случае нельзя назвать «государством в государстве»: среди них – инженеры, хлеборобы, врачи, журналисты, юристы и, конечно же, музыканты – творческому профессионализму Николая Сличенко, Михая Шишкова, Розы Делакраевой, Петра Деметра и многим другим рукоплескали миллионы советских и сегодняшних почитателей. Не случайно, что теперь и в области литературы зазвучали голоса российских цыган. Среди них не только на Кавказе, но и по России, пожалуй, наиболее мощно звучит голос нашего земляка — писателя, поэта, публициста, сценариста Ивана Михайловича Романо, проживающего в краевом центре.
Подборка стихов из его новой книги «Цыганы, родичи мои», несомненно, вызовет искренний и неподдельный интерес среди читателей «МК» на Кубани», которым автор от всего сердца желает счастья и удачи.
РЕКОМЕНДУЕМЫЕ СТИХИ
За счастьем шел,
объехал я полсвета, и пыль за мной, как нищенка, вослед,
Да только счастье заплутало где-то иль в придорожный спряталось кювет.
Века текли,
ломалась жизнь в селеньях,
но крепок был цыганский мой уклад,
Известен я почти во всей Вселенной — лихой танцор и ловкий конокрад.
И так бы шло,
не путались бы масти в колоде старой бабушкиных карт,
Но я нашел,
нашел дорогу к счастью, ее мне русский указал собрат.
Мой дом растет,
уже поставил крышу, впервые будет у цыгана кров.
Поверьте, люди, я,
как песню, слышу — звенит кирпич
в руках у мастеров.
ТАБУРЕТ
Как же было сыну не гордиться —
сам он в школе сделал табурет.
Будто он домой принес жар-птицу, что красивей в целом свете нет.
Я смотрю: а табурет — что надо, будто сделан опытной рукой.
«С табуретом, — говорю, — порядок,
в магазине не найдешь такой!»
Сын доволен, тут же за советом: «Папа, стать я столяром хочу!»
Я не знаю, что сказать на это,
только глажу сына по плечу.
Будешь кем, не знаю, мой бровастый. Только путь твой, верю я, прямой.
Унеслось великое ненастье жизни нашей прошлой, кочевой.
«Ты учись, не надо торопиться,
позже сам на все найдешь ответ…»
Словно на заморскую жар-птицу смотрим мы на новый табурет.
А МНЕ ЦЫГАНЕ ТОЖЕ ВРУТ
А мне цыгане тоже врут…
Приходят в дом: «Послушай,
Не посчитай, родной, за труд, все опиши получше.
Не крал коня мой сын, не верь!
Он взял лишь прокатиться.
А вот начальник этот — зверь,
на цыганенка злится.
Туда мальчишку упечет,
где черт сломает ногу.
Ему — начальнику — почет, а мне
в петлю, ей богу!
А ты, наш лучший грамотей,
вон книжки пишешь даже,
Ужель за наших за детей
начальнику не скажешь?!»
От жалоб этих устаю,
да некуда деваться.
И вот у «зверя» узнаю:
мальчишке-то за двадцать!
ТЕЛЕГА
Стоит немало лет у дома пред глазами,
Ее вьюны к земле навечно привязали.
Теперь ей все равно, на что она годится,
Проваленное дно, повысыпались спицы. Ей не видать коней,
не колесить дорожек,
Но сам хозяин с ней
расправиться не может.
А лишь весна придет,
он на телегу сядет
И грустное споет
с грустинкою во взгляде.
Но не грустится мне,
телегу сгложет старость,
От прошлого в семье
одна она осталась.
МАТЕРИ
Мать моя не читает книг, потому
что читать не умеет,
Взгляд усталый к дорогам привык —
к тем дорогам, что жизни длиннее.
Говорила она мне не раз: брось
пустое занятье, сыночек,
Книги — это совсем не про нас,
что ты ищешь в корявости строчек?
Лучше б ты к лошадям привыкал, поучился у деда родного,
Видел ты, как вчера он сменял
вороного коня на гнедого?
Годы, годы прошли середой…
наше прошлое стерлось и смялось.
Где-то сдох по дороге гнедой,
лишь нагайка на память осталась.
И когда заблестит огонек, ночь
уйдет за окно, за ворота,
Просит мать: «Почитай-ка, сынок,
что получше — послушать охота».
Я ЭТО ПОМНЮ
Я это время очень даже помню,
когда девчонку стройную, как лань,
Красивую, улыбчивую Тоню
привел цыган в предутреннюю рань.
И приходили к нам из сельсовета, стращали парня ссылкой и тюрьмой,
Но на любовь не наложить запрета, не выдуман еще закон такой.
О, как цыганкой быть она хотела — никто причины разгадать не мог!
Она и юбки пестрые надела,
и красный кашемировый платок.
Все песни наши выучила спешно,
не тратя на учения года.
Ее, конечно, выдавала внешность,
но и цыганки смуглы не всегда.
Завидовали парни: эка женка! Каких теперь приводят из села!..
…Через полгода русская девчонка
в село цыгана-мужа увела…
Я нрава пса понять никак не мог,
хотя творил ему большие блага.
Все принимал он важно, как бульдог, а сам-то был — обычная дворняга.
Один талант ему с рожденья дан:
он дело вел не по-собачьи тонко:
Столкнет друзей, разбередит скандал, а сам невинно отойдет в сторонку.
Но мне известна истина давно:
сам дьявол этой твари служит!
Все потеряешь и пойдешь на дно, лишь оттого, что с псиной этой дружишь.
Он чужака мог ловко испугать, сказав: «Тут свора будет через сутки!»
И если трус пускается бежать —
пес остается собственником будки…
Есть боль у пса: он вышел из дворняг, а стать другим —
и дьявол не поможет.
И деньги здесь не действуют никак, хоть лоб разбей, хоть вылези из кожи.
Из кожи лезет, черное творит,
и ждет его иудина осина,
И весь народ цыганский говорит: сам сатана вселился в эту псину.
Светлой памяти артиста Бийского драмтеатра В. Шалагина.
• • •
Антракт. За сценой Будулай задумался и что-то брови хмурит.
Он погружен в цыганские дела и, отрешенный, сигаретку курит.
У Будулая светлые глаза — на самом деле это мало значит.
Мой родич мне уверенно сказал: «Артист — цыган! Не может быть иначе!»
Я промолчал — пусть думает старик, что мы повсюду в новый мир врастаем.
Я даже перешел на наш язык, когда сидел в антракте с Будулаем.
Прим.: артист В. Шалагин по национальности — русский.
НА ВОКЗАЛЕ
Вокзал не спит, вокзал всегда
не спит,
Он часовым лежит на страже города,
Лишь на диване дед седой храпит,
Нацеля в люстру спутанную бороду.
Я прохожу по залам в час ночной.
Здесь тьма людей
Под крышею гигантскою.
— Копеечку! — вдруг слышу
за спиной.
Я обернулся — личико цыганское.
Стоит мальчишка грустный,
родич мой,
С младенцем на руках измученным…
О, прошлое, я встретился с тобой,
Какое ж ты проклятое, живучее!
Малыш оборван, грязен:
«Дядя, дай!..»
Не спал, быть может, сутки круглые.
Я оставляю три копейки на трамвай,
А остальное — на ладошку смуглую.
И он уходит, босый, от меня,
Прижав к груди ребенка голого.
Потом у лестницы увидел я
Цыганок непричесанные головы.
Они, как он, несчастны и грустны,
Кругом узлы и узелочки разные,
Как будто дома женщины одни,
Сидят, тряпье перебирают грязное.
А вот одна, забыв и про тряпье,
У карт удачи для себя вымаливает,
Она свое лекарство с горя пьет:
Себя сегодня,
как других, обманывает.
А дети ползают — и в лужицах гранит,
В глаза им хлещут лампы
под плафонами,
А самый шустрый сквозь
стекло глядит,
Забравшись в будку телефонную.
Через стекло ему смеется мать.
А я застыл, как будто
я над пропастью.
То прошлой жизни вековая тьма…
В нее гляжу я с затаенной робостью.
Помочь бы им! Да чем поможешь тут?
Что предложу им?
Жалости бескрылье?
Поговорить? Да что слова дадут?!
И больно мне от моего бессилья.
Я ухожу, я сам себе постыл,
И верится мне в это и не верится.
О, прошлое!
Когда ж издохнешь ты?!
Чтоб мне с тобою
Никогда не встретиться!
(из 70-х прошлого века)
• • •
Казалось, все заполнил этот зной.
Ты точно с неба по лучу спускалась.
И я стоял небритый пред
тобой,
а ты смеялась.
И было это чудно, как во сне,
когда все очертанья тают.
Ты что-то долго говорила мне,
а что — не знаю.
Ах, это солнышко всему виной!
В лучах его казалась нереальной,
И этот нестерпимый зной,
и звон хрустальный.
Ломались тонкие осколки фраз, былое в памяти все затерялось,
Но вспоминаю я
в который раз,
как ты смеялась.
