Постановщиком стал востребованный молодой режиссер Денис Хуснияров.
Сценограф Эмиль Капелюш и художник по свету Игорь Фомин создали в податливом пространстве сцены-трансформера Молодежки мир беспечальной, идиллически-языческой деревни. Сверху свисают под разными углами холсты, сцена — деревянный помост с колодцем посредине, справа — телега, устланная сеном.
Этот деревенский мир приехал упорядочивать молодой барин. Алексей Замко играет Евгения пылким, прекраснодушным, наивным; акробатические трюки, вроде хождения на руках, выражают молодость, силушку персонажа. Но вот появляются демонически обольстительные, босоногие поющие поселянки в белых широких одеждах — и Евгений, сам не зная того, пропадет, поддавшись темной страсти к соблазнительно-манящей Степаниде (Полина Шипулина). Основной инстинкт окажется сильнее моральных принципов и супружеских уз. Последний страдальческий монолог герой обратит к небу, будет стоять, изгибаясь и покачиваясь, — словно кто-то дергает натянутую нить. «Перерву», — беспечно говорит Евгений вначале, однако «перервать» эту живую связь сможет, как окажется, только смерть.
Чья смерть? У Толстого в повести два финала: Евгений, не выдержав мучений, стреляет в себя — или в Степаниду. В спектакле же финал открытый: все версии проговорены, но вместо финальных выстрелов падают, как занавес, новые полотна льна и идет дождь.
Пьеса Волошиной вообще предлагает новый взгляд на творчество Толстого, помещая его тексты и идеи в широкий контекст русской литературы и мировой мысли. Проводником этого интертекста становится замечательный Дмитрий Морщаков в роли дядюшки. Последний, с вечной книгой в руках и присказкой «Один тут пишет…», сразу «зарифмовывает» приехавшего в деревню Евгения — с Онегиным. Но это вам не Онегин, и не Левин с его Китти. Дядюшка цитирует Бернарда Шоу и Чехова, Ницше и Леонида Андреева, погружая сюжет в густое варево идей эпохи. И мы видим в моралистическом тексте Толстого, последнего столпа сурового реализма, признаки надвигающейся безысходности модернизма. Пожалуй, этот явленный интертекст — самый важный ход в пьесе.
Достоевский нигде не назван, но сцена мучительной полифонии подсознания — когда все персонажи садятся на одну кушетку, представляя разноголосицу внутреннего мира Евгения, — так и отдает достоевщиной. Другая важная параллель — гоголевский «Вий» (и «Панночка» Садур). Двойничество соблазнительной Степаниды и старухи, язычески-природное начало народной жизни сталкивается с непрочными, как оказывается, моральными устоями героя; и Евгений оказывается беззащитен перед роем внутренних голосов, как бурсак Хома — перед сонмом бесов.
Толстой сурово и просто показывает безжалостную невозможность выбора — между телесным и духовным. Правда, за последний век человек так изменился, что эта проблематика уже не кажется настолько актуальной; любовь все-таки отвоевала себе законное телесное измерение, и наши мучения сегодня лежат в других плоскостях. Рассматривая сюжет «Дьявола» в широком контексте литературных и культурных параллелей, Ася Волошина пишет пьесу о дьявольской раздробленности человеческого существа — текст горький и современный.
Однако есть ощущение, что многие смыслы и акценты текстов оказались в спектакле не проработаны. На сцене некоторые персонажи остаются как будто недовоплощены, сыграны несколько отстраненно, литературно, одной характерной краской. Довольно плоским оказывается образ молодой жены, Лизы (Анастасия Радул), с ее наивным и сладкоголосым дневником. Юлия Макарова создает уморительно-разноголосый, полифоничный в прямом и переносном смысле образ: сумасшедшая старуха Евдоха говорит на все голоса деревни, в ее арсенале пора-
зительно достоверные мычание и кукареканье, квохтанье и лай… Правда, ее персонажа иногда на сцене как будто многовато; и непонятно, почему эта деревенская разноголосица пропадает во втором акте.
Режиссер и художник создали такой уютный, изысканный, рафинированно-красивый мир деревни, что драматизм сюжета в какой-то мере нивелируется. Чаруя русским пением, красивыми решениями, стильной (но не функциональной) сценографией, спектакль постоянно теряет ритм. Страсти — подразумеваются; внезапно возникающее мучение героя кажется не вполне обоснованным; финальный выстрел — не звучит. Любуясь красотой «России, которую мы потеряли», мы как-то забываем, в чем, собственно, — дьявол…
