«Знали, что где-то стреляют...»
Сегодня едва ли найдется человек, который на вопрос о самой страшной странице Великой Отечественной войны неуверенно запнется, называя два коротеньких слова. Блокада Ленинграда — тысячи человеческих судеб, связанные одним горем, одним городом.
В их череде — и пережитое Евгенией Петровной Халяпиной. 88-летняя пенсионерка живет в станице Динской одноименного района края больше 30 лет, переехала сюда с Севера. Однако родной город для нее — Ленинград!
К началу войны Женечке было 13 лет.
— Мы, дети, поначалу и не ощущали войну вовсе. Да, знали, что где-то стреляют, но казалось, к нашему городу немцы не подойдут никогда. Помню, как ходила с мамой на рынок, там слышала разговоры типа: «Скоро всем капут», «Ленинград захватят». Мама всегда спорила с паникерами…
Восьмого сентября 1941 года гитлеровские войска взяли город Шлиссельбург. Ленинград, где проживало около трех миллионов человек, оказался отрезан от остальной страны. Дальше холод, отсутствие воды, электричества и главный союзник немцев — голод. От него людей не спасали даже введенные для экономной траты припасов карточки.
Хлеб с целлюлозой
В ноябре-декабре 1941 года суточная норма хлеба для стариков и детей достигла предельного минимума — 125 граммов. И если в сентябре хлеб еще готовили, смешивая ржаную и соевую муку, то в первую блокадную зиму в ход пошла несъедобная гидроцеллюлоза. Ее добавляли для объема.
— Мой папа работал в каком-то министерстве, — вспоминает Евгения. — Еще до начала войны его отправили с эшелоном продовольствия в Германию, так и пропал без вести. Брат Сергей, выучившись на летчика, в 17 лет погиб под Чудово. Мы остались с мамой вдвоем...
Не выдержав свалившегося горя и тягот осадного положения, Анастасия Тимофеевна вскоре заболела. Заботы о матери легли на плечи хрупкой Жени. Впрочем, как и обязанность добывать дополнительное продовольствие.
— Однажды вечером к нам пришел мамин знакомый — военный. Они вместе трудились на заводе. Он пожаловался: взяли ребенку няню, а кроха совсем захирел. Оказалось, нянечка всю еду, предназначенную малышу, забирала себе! Для собственных детей… Согласившись на предложение, я пришла поглядеть на воспитанника. Батюшки! Он был весь синий, тощий, маленький… Чистый покойник! А ел как здоровяк: мое, свое, и все ему мало! Взять же припасы было негде. Хозяева оставляли нам немножко, остальное запирали на замок. Жена военного трудилась в магазине. За работу я получала хлебные корки — подгорелые, испорченные. Этим поддерживала себя и мать.
Нянькой Женечка работала недолго. Все потому, что однажды очень испугалась за свою жизнь. Как-то днем в дом военного пришли двое взрослых мужчин. Назвав Женю по имени, приказали выдать продовольственные карточки, мол, так велела жена хозяина. Юная Женя не растерялась.
— Ответила: «Подождите, хозяин за молоком для ребенка пошел, вот-вот вернется». Услышав это, незваные гости поспешили на выход. Остаток дня я провела ни жива ни мертва.
И едва хозяйка показалась на пороге, сказала, что больше к ним не приду. Меня могли убить за еду! Так мы с мамой начали жить на паек: 125 граммов хлеба в день на душу…
Один на один с горем
А в январе-феврале 1942 года Анастасия Тимофеевна умерла. Женя это поняла, едва почувствовала холод от ее тела. Женщину похоронили не сразу.
В одной постели с трупом девочка спала еще одиннадцать дней…
— Когда мама болела, всегда повторяла: «Умру, не отдавай меня, а сколько можешь, получай хлеб». И я получала! К тому же на уборку трупов была очередность. Их было слишком много в квартирах, на улицах… Когда приехали гробовщики, приказали тело мамы в простыню зашить. Помню, я ревела белугой. Но не столько от жалости — не могла нитку в иголку вдеть, тело перевернуть. Хотела помощи у соседей попросить, так в одной комнате насчитала два трупа, а в другой — три. Умерли все!
Кое-как Женя справилась со страшным заданием и… осталась одна в пустой квартире на улице Подольской. Без еды, воды, света и надежды на будущее.
— За водой нужно было ходить к Неве. Берешь ковшик и, прежде чем наполнить его, топишь покойника. Помню, один все всплывал. Страшнее всего было видеть, как умирают люди. Вот идешь ты по улице вслед за незнакомцем. И тут он вскрикивает, оседает. Жуть!
Дорога к жизни
И все же пенсионерка уверена: в блокаде была и светлая сторона. Она, как лакмусовая бумажка, обнажила благородство человеческих душ.
— Все друг друга поддерживали, кто бы что ни говорил. Вскоре после смерти мамы меня забрали в детдом. Никогда не забуду нашего директора — Беккера! Он поручил мне приглядывать за малышами. Поражала стойкость двухлеток-дистрофиков (это слово, кстати, появилось в русской речи именно во время блокады Ленинграда). Вот перед ним кладут кусочек хлеба, малыш понимает: больше он не получит. И не плачет, не просит. Помню, ходили мы и на вокзал: собирать зерна злаков, высыпавшиеся с составов. Солдаты нередко специально стряхивали их с брезента. Бывает, зажмешь в ладошке всего пять-шесть зерен, а рад несказанно. Хочешь сразу съесть их, но терпишь!
После была «дорога жизни» — водный и ледовый путь через Ладожское озеро, связывающий Ленинград с «большой землей». По данным разных источников, благодаря ему из города в ту пору эвакуировали более 500 тысяч человек.
— 4 октября 1942 года — эту дату помню, как день своего рождения. К озеру мы ехали поездом. Поезд разбомбили. Когда это случилось, по радио старшим детям приказали хватать младших и бежать в лес!
Я схватила двух сестер, младшую звали Аней. Они потом долго еще мне письма писали… После был пароход. Немцы его тоже пытались разбомбить. Старшим детям, а нас было шестеро, приказали идти в трюм и бросать мертвых малышей в Ладогу! Я спустилась вниз: дети сплошь в рвоте, как поймешь, кто жив, кто мертв? Твердо решила: никого топить не буду!
А на «большой земле» ждал поезд до Новосибирска, там — новая жизнь. Спасенные дети с утра до вечера работали в колхозе, ведь практически все взрослые ушли воевать. Зато были живы!
«Не могу выкинуть ни крошки»
— Закончила школу, поступила сначала в сельскохозяйственный техникум, а потом, бросив его, в ремесленное училище, что в городе Прокопьевске. Была и сварщиком, и слесарем, и аппаратчицей, вышла замуж…
Вместе с мужем Василием Евгения Петровна прожила 62 года. Говорит, под венец забрал прямо с рабочего места. Василий привел ее к себе домой, где, оказывается, уже собрались гости. Услышав от кого-то шутливое «с законным браком», Женя поняла, что ей собираются делать предложение, и растерялась. С Василием они даже друзьями не были, просто работали вместе. Он же уверил: «Полюбишь! А для меня ты самая-самая…» В тот же день и расписались.
— Родилась дочь, которая, выйдя замуж, первой отправилась на Кубань. Хотели второго ребенка, но я упала и не сохранила беременность. Два внука — Сергей да Роман, пять правнуков. Они живут в станице Динской.
В Ленинграде была после всех событий лишь однажды. Знаю, маму похоронили в братской могиле № 1 на Пискаревском кладбище. Мне предлагали квартиру в Ленинграде — отказалась. Зачем? Родственников там не осталось, крышу над головой имею.
Считаю, другим жилплощадь нужнее. Я, знаете ли, так воспитана: всех жалею, всем довольна, никому не завидую. Наверное, потому так долго живу (смеется).
В этих словах действительно она вся! Чего только не пережила, даже статус блокадницы из-за чиновничьей волокиты получила только в 2000-х. Но не озлобилась, не сломалась. Открыта, добра, весела. Вроде возраст почтенный, да и старая травма дает о себе знать (разорвавшийся снаряд повредил девочке ногу), а не сидит на месте. Охотно встречается со школьниками и рассказывает о себе, о войне. Насколько это непросто, выдает лишь вырвавшееся между слов признание.
— До сих пор не могу выкинуть ни крошки хлеба. И все-все помню.