В Музыкальном театре вновь дают «Онегина». Не прошло и двух лет, как сняли с репертуара авангардную внешне постановку москвича Дмитрия Бертмана, — и вот те же голоса звучат в новых декорациях.
Свежую версию «Онегина» представила постановочная команда из Санкт-Петербурга. Музыкальный руководитель и дирижер Владислав Карклин — постоянный приглашенный дирижер Мариинки. Хорошо знаком краснодарцам режиссер из северной столицы Алексей Степанюк. На нашей сцене идут его «Кармен», «Травиата», «Паяцы». В февральских показах спектакля заявлены и питерские солисты, однако на премьере обошлись своими силами.
Главный конфликт в опере «Евгений Онегин», о чем нередко говорят постановщики, — столкновение художественных направлений. Пушкин, один из первых реалистов, писал роман в стихах. Получилась, как мы знаем со школы, «энциклопедия русской жизни», где главным был «лишний человек» Евгений. Чайковский же создал романтическое произведение, где в центр вышли любовные переживания Татьяны Лариной и Владимира Ленского, а главный герой Онегин отошел на второй план. Разные режиссерские решения нацелены на раскрытие одной из сторон этого произведения — романической либо романтической, независимо от однозначного либретто.
Спектакль Бертмана был, скорее, пушкинским по духу, с его легкостью, иронией, обращениями к современности и неожиданными оформительскими решениями. Новая постановка неслучайно приурочена к 175-летию Чайковского. На первый план вышло то, что особенно волновало композитора: лирические переживания героев, раскрытые через союз музыки и слова. Оркестр под управлением Владислава Карклина звучал слаженно, мощно, порой, к сожалению, заглушая соло вокалистов. Особенно ярко и выразительно были исполнены партии Татьяны и Ленского.
Татьяна Ларина Гюльнары Низамовой горда, сдержанна, пластически выразительна. Черно-белые костюмы и лаконичные прически оттеняют величавую простоту образа. Ей противопоставлена резвушка Ольга (Наталья Бызеева), то кружащая на цепи «медведя», то без устали танцующая с Онегиным.
В переживаниях Татьяны остро чувствуется столкновение двух образов любви: традиционного, когда «косу расплели и с пеньем в церковь повели», и нового, воплощенного в модных романах. Она ощущает трагичность собственного чувства: романтического, нерассуждающего, препятствующего превращению в «верную супругу и добродетельную мать», — именно об этом ария в конце первого акта, закончившаяся на премьере долгой овацией.
Продолжительные аплодисменты вызвало и ариозо Ленского. Тенор Владислав Емелин не только выдерживает самые высокие требования к вокалу, но и драматически ярко решает эту сцену, не позволяя забыть, что потомки увидели в Ленском пророческий образ самого Пушкина, убитого на дуэли. Традиционно контрастно лирическому поэту оформлена роль рокового Онегина (Владимир Кузнецов): противопоставление во всем, от манеры поведения до костюма. Сцена дуэли решена лаконично, без натурализма. Ленский остается лежать на фоне безжалостно неостановимого мельничного маховика — колеса судьбы.
Костюмы от Ирины Чередниковой — изящная стилизация под русскую старину, но с европейскими акцентами: много клетки, а шляпы крестьян высоки, как цилиндры. Уютные теплые тона — красный, зеленый, небеленого льна — в последнем действии уступают холодным цветам, оттеняющим великолепие княгини Татьяны. Князь Гремин (солист Ростовского музтеатра Борис Гусев) — зрелый статный воин, проникновенно исполняющий свою арию о любви к Татьяне. Этот образ нисколько не ироничен; комизм сосредоточен в образе колченогого мсье Трике (Артем Агафонов).
Весьма сдержанная сценография служит фоном для кипящих страстей. Но художник из Мариинского театра Александр Орлов ввел многозначительные детали, такие, как рассыпанные яркие плоды в первом акте, — и это, скорее, не намек на Яблочный Спас, а знак раздора. Отдельный элемент — огромное, во всю высоту сцены, окно: символ внутреннего мира Татьяны, место ее одиноких мечтаний. Видеопроекции ночного и утреннего неба на обнаженный задник сцены, как и тщательно сработанные a la rus костюмы, напоминают старинное кино; кажется, режиссер сознательно усиливает эту ассоциацию, закрывая занавес, как кадр, — сужается перспектива.
Восприятию спектакля порой мешают технические моменты. Современный зритель монументальность сценографии воспринимает уже тягостно: для перемены декораций необходимо время, в течение которого зал созерцает занавес и слушает звуки сдвигаемых конструкций.
Постановка Бертмана создавала образ фантазийного, почти лубочного русского мира: с самоваром на льду, контрастного, летящего вне времени, — как птица-тройка, как Ольга Ларина на коньках-роликах. Новый «Онегин» более аскетичен и холоден. Он точно — «с брегов Невы» и вместе с тем ярче воссоздает образ времени, когда «была порукой честь».
