Писатель побывал в Армавирской государственной педагогической академии, где принял участие в десятых «Кожиновских чтениях». Корреспондент «МК» записала наиболее интересные высказывания мэтра современной литературы.
О «банде» молодых литераторов
Перед уважаемым собранием, перед памятью Вадима Валериановича Кожинова я хотел бы отчитаться за путь моего поколения.
К началу нулевых годов появилась целая «банда», целое поколение молодых литераторов, писателей и критиков, которые пришли в литературу с совершенно новыми установками. Важнейшая примета писателей моего поколения: они все выступают в качестве публицистов, причем достаточно яростных.
Другой объединяющей чертой нового поколения является личностная стратегия, тоже никем не оговоренная: всеприсутствие в литературном поле. Когда я, спустя два года, пришел в литературу, я не видел никаких проблем в том, что мои тексты публикуются и в «Новом мире», и в «Нашем современнике». Потому что я ощущаю себя свободным человеком в медиа-сфере, иногда даже хозяином. Поймите меня правильно — это не тот хозяин, которым считал себя Есенин. В 23-ем году он говорил про себя: я ощущаю себя хозяином русской поэзии. Я до такой степени наглости есенинской не дошел, но в целом я и мои товарищи нечто хозяйское, безусловно, демонстрируют. Прийти в совершенно враждебную тебе аудиторию и произнести то же, что ты говоришь в аудитории единомышленников, — в этом есть даже какое-то гусарство. И здесь очевидная стратегия — работать со всем населением России, а не с одним своим «катакомбным» ресурсом. В этом смысле преодоление противопоставления патриотического и либерального (не в виде идеологии, а в виде разделения на группы) тоже характерно для нашего поколения.
Я сам из рязанской деревни. И я очень часто оглядываюсь на то, как вел себя мой гениальный земляк Сергей Есенин, и понимаю, что это было правильно и нормально, что такое поведение, которое называют иногда «победительным поведением» (так с раздражением недавно сказала обо мне одна либеральная критикесса), кажется мне залогом правильного существования в литературе. Надо приходить браво, с барабаном, красным знаменем, вставать на стул и говорить то, что считаешь нужным сказать. Заставить себя слушать и с собой считаться. Вести себя по-есенински, вести себя по-русски.
О романе «Соловки»
В моем понимании одна из завидных писательских составляющих – это уметь работать в самых разных жанрах. После таких разнородных текстов, как «Санькя» и «Черная обезьяна», я внутренне для себя решил, что то, что я хотел сказать о современности, я уже сказал. И есть какие-то вещи, которые нужно искать на другой глубине – для понимания того, что сегодня с нами происходит. Соловецкие лагеря середины 20-х годов далеко не были тем кошмаром, который описывали, скажем, Солженицын, или Шаламов, или Домбровский. Да, это была неудавшаяся, зверская попытка «перековки» человека и создания новой породы людей. Однако, изучив тонны документов по этому поводу, я думаю, что в известном очерке М. Горького «Соловки», который сейчас не топчет только ленивый, процентов на восемьдесят пять написана правда. Горький думал, что возможно перерождение человека. Возможно что-то произвести вот такими лагерными методами.
В Соловках действительно происходили совершенно фантасмагорические вещи, о которых сегодня мало кто догадывается: в 25-м году там было два театра, три оркестра, все управленческие должности занимали бывшие белогвардейцы. Фактически была система самоуправления. Чекистов было меньшинство даже в управленческом аппарате. Регулярно приезжали проверки и этих чекистов гнали с должностей, а частично отстреливали. В конечном итоге убили всех: и Ногтева, начальника лагеря, и Эйхманса, его сменившего, и так далее…
Это было место, где одновременно жили поэты, художники, ученые, бандиты, «белые» и «красные». Некоторые из них свободно передвигались по острову. Академик Лихачев писал в своих мемуарах, что описание жизни соловецкой как кромешного кошмара не совсем верно. Было время для духовной работы, для филологической работы. А уж когда я поехал на Соловки и стал изучать все эти документы, выяснилось, что ситуация гораздо сложнее, чем она представляется теперь.
Я ни в коем случае не выступаю в качестве адвоката всей тоталитарной системы. Это все было ужасно. Вот об этом ужасном, во многом необычайном бурлении человеческом, последнем аккорде серебряного века (богословы, любомудры, чекисты, бандиты, поэты, актеры сидели вместе и с ними происходили какие-то вещи) стоит писать, стоит думать. Там сотни самых разных сюжетов, в том числе и мелодраматических. Кроме того нет о Соловках нет ни одного художественного текста. Есть колоссальное количество мемуарной литературы, которая, кроме разве что романа Бориса Ширяева – очеркового толка, и серьезного художественного значения не имеет. Поэтому я взялся за эту работу. И пребываю в ужасе: текст пишу уже четыре года. Если Бог даст силы, я его закончу в этом году.
О детях, книгах и ТВ
Мой опыт лежит обычно в сфере какого-то тотального родительского мракобесия, потому что у меня дома нет телевидения. У меня есть телевизор, по которому дети могут посмотреть какой-то замечательный фильм. Все новинки кинематографии и мультипликации они, безусловно, знают. Но возможности нажать кнопку и бездумно листать двести шесть каналов они не имеют. У меня дома нет интернета. Я сам им никогда дома не пользуюсь. Но у детей, когда они подрастают, появляются, например, планшеты. Чтобы они не чувствовали себя изгоями в социуме, они, конечно, имеют все и все самое лучшее. Но в целом в доме этих лишних носителей звука, информации, хаоса нет. Это первое.
Пункт второй. Так сложилось совершенно стихийно, что мы с женой всегда много читали детям с самого раннего возраста: где-то с года. У меня дочка. Ей два года. Она не так давно начала говорить, но уже знает «Муху-Цокотуху» на уровне музыки, она ее интонационно напевает, бубнит, хотя половину слов не произносит.
Для моего старшего сына Глеба возможность послушать, как родители читают, была возможностью, в том числе, и побыть с родителями. У него первое слово было «папа», а второе – «читай». И он ходил, как маленький заводной мальчик полутора лет и говорил: «Читай, читай…». Я мог взять Василия Розанова и читать ему вслух: и он стоял и зачарованно слушал, потому что рядом папа или мама, они разговаривают, и ему приятно. Поэтому у него достаточно быстро развилась привычка к чтению и представление о том, что книга – это вещь, связанная напрямую с родительским теплом, с родительским плечом. Очень плохо, когда родители пытаются заменить чтение диском с фильмом. Вроде бы тот же Илья Муромец, а на самом деле все не так. У человека не включается та зона мозга, которая должна включаться. Мои дети читают очень много литературы, поэтому я уже не настолько серьезно отношусь к собственно подбору книг. Они читают очень много в том числе и ерунды. Я, например, за всю жизнь так, простите, и не прочитал «Властелина колец». А сын мой уже раз восемь. Сыну сейчас четырнадцать лет и он стал интересоваться современной литературой. Тем более, что все писатели приезжают ко мне в гости и он всего Шаргунова прочитал, Елизарова, Проханова, Распутина, Лимонова. Мне уже не страшно, ничем его не напугаешь в литературе. Он все читает и у него есть привычка к чтению. Нравится читать Стивена Кинга, ну, читай, ради Бога. У него есть возможность расти. Он сейчас маниакально читает поэзию. Прямо целую полочку собрал. Таскал книжки из моего кабинета. Я ему предложил купить, чтоб у него были свои — и Маяковский свой, и Есенин, и Бродский, и Северянин. Я не люблю, когда я просыпаюсь, а у меня нет половины книг на полках.
Мои книги тоже читают. Старший уже прочитал все по два раза. Детей, знающих интернет, уже никакой прозой Прилепина не удивишь. А из детской современной литературы нам очень нравится Усачев, Артур Геворгизов. Есть неплохая поэзия, с прозой все гораздо печальней. Но это тоже эффект времени. Я может быть, что-то упустил. Но в целом, чтобы появился «Тимур и его команда» в качестве повести, надо, чтобы какие-то тимуровцы и их команды существовали в природе. А вот с этим, то есть с положительным опытом подростка, ребенка, сегодня большие проблемы.
